Ana Božičević
Оригинал (внизу)
Про Ницше
Ницше мягко спустился на землю. Нашел ее
зеленой. Он был один, не считая лошади -
та стояла дальше, рядом с упавшим
деревянным забором. Там они говорили так:
Лошадь: ты меня правда
видишь? А Ницше:
да, но с какой целью? И лошадь сказала: давай,
расскажу тебе сказку.
Допустим, ты кого-то
очень любишь. Исторически так сложилось, что ты волочишь ее вещи. На тебе всегда есть
вещь-другая, которая ей пригодится. Потом однажды - катаясь верхом,
она заводит речь о лошадях. Бездумно. Как много их разных,
и нельзя обобщать. По сути, Лошади
объединяться в профсоюзы - пардон,
бред сивой кобылы! Потом она быстро переключается
на тему Бога.
Бог - порей
на зеленой горе. У него отрастают уши посреди толпы: как мягко
он пускает корни людям в уши! Весь мир разражается антикварными аплодисментами.
А ты? Ты
так и рысишь с ней на хребте,
сраженно, не взбрыкивая, - и довольно скоро
твой портрет с тележкой - в каждой бутербродной, на каждой
девчонке - ее платье -
(Ницше опустился на колени.) Одна ресница -
один удар хлыстом! Ты здесь, продолжила лошадь,
потому что ты сейчас
видишь страдание, а твоя
любимейшая любит искать ему в магазинах
невыразимые узды, и скоро ты поймешь - песня
красивой уздечки сильнее,
чем песня раны, которую она точит, и скоро всем
до лампочки будет униженный Ницше -
Эта дрянь - белейшая дрянь
из написанной мной! По правде, Осаму бин Ладена
убили сегодня, в двух женщин попали
при налете, и снова я
никак не избавлюсь от чувства, что живу я в мире мужчин,
на чьих изощренных играх
должна болеть и свистеть, но моя голова от них
пустынна, как
туманное утро.
На спадающих кривых улиц непонятно знакомых городов, чьи кондитерские
значат все для кого-то и
ничего для меня. Будто я уже умерла.
Или говорю с яблонями, и снова
красота победила
во всем своем бездумном ужасе и боли.
Оригинал
Чаща
Я в чаще.
Я едва могу открыть глаза. Вот и открываю. Я
смотрю в зеленый туман. Я врач,
исцеляющий женщин, чьи волосы выросли в здания. Им
все равно: улыбки ярки
под органическими помпадурами. Я смеюсь,
выхожу подготовиться к операции
все равно. Когда я возвращаюсь
в приемную, вижу записку
в несколько слов:
кукла - не единственный
периметр. И я вынуждена согласиться. Должен же быть
метод получше, чем исцелять
этих женщин, которые не хотят исцеляться. Я скриплю зубами. И правда, я
о них не заботилась. У меня густая слизь в горле, а волосы
жидкие. Туман просочился
внутрь. По всей стране смерчи
и смерти от смерчей. Но никто ни разу не объяснил,
как вышло, что слова настолько
умерли. Вчера
я написала пространно о бабочице:
как узнать ее по зеркальному пятачку и как
ты сам перед ней готов извиниться, когда уколет -
она только что умерла
у меня на глазах. Я вписала ее в смерть. Нет,
я совершенно спокойна, я просто не понимаю, куда,
во что за холмы - вот эти слова? Или они
просто натвердо замерзают и падают с проводов? Потом
я сквозь это иду. Я знаю: все настоящее, и
это - место, где все
умирает. А про вампиршу я написала, потому что она была вечная.
Я, наверно, просто хотела быть исцелена. Я такая тупая.
И жирная. Типа, мне пятнадцать.
Бабушка умерла. Я теперь эмбрион.
Мой отец одинок, дед и бабка мертвы в туманной зелени.
Оригинал
из
Несколько случаев на поезде в 7:18 до Пенн-стейшн
Все, что могу сказать тем, кого встречаю: "Постарайся добраться до Холодной Горы."
- Хань Шань
i.
Он показал мне книжку: "Открытие Бога". И, люди,
я чуть, и правда, не подавилась лебединым разлетом невыносимого света -
"Некоторые могут вынести лишь секунды
голоса Божья", сказал он. Но мне
было как: вроде ватного пробуждения от пощечины
или (не то что б со мной
это недавно случалось) после того как я
напишу стихи, а потом открою окно
военно-морскому воздуху на рассвете.
Я вижу, как воробьи гоняют ястреба.
И я никогда не начну снова писать просто снова
потому что я никогда не почувствую
простоты снова кровожадного
воробья.
ii.
Парень с книжкой вышел. Над его сиденьем
мышехвостый унылый треугольник дымки. И
мягко из него ступаешь
ты -
как ребенок с Дауном вниз по воскресным ступенькам
и в золотую столовую, где ее ждет яичница.
О, тронь мне лоб. Скажи мне,
что нормально быть несовременной.
Или ляпни что-то вроде "Срочно! На пути в ясли
пастухов с посохами приняли за боевиков
и застрелили наши ребята!" Мой маленький
пони, воробьи-это-мы, "О Филомела"
1 2 3, мы можем спеть "облака" сейчас,
как тогда, когда прекрасное было прекрасно? Пожалуйста, ну,
пожалуйста, спой
про пастухов:
"Их чересчур полна была любовь." Ergo, должна была провалиться.
И
была соразмерна потеря всех моих вещей.
Обоев, мишек, утренней звезды,
и розы морей,* и розы ветров. Тех вещей,
с которых я начинала. Деревянной лошадки.
Качалки в этом разлете света.
_________________________________________________
*Вероятно, отсылка к стихотворению Хильды Дулитл "Sea Rose" о цветке Orphium.
iii.
Вечно у зверя далекое сердце.
За семью морями, за двумя горами, что как два
Ягненка, лицом друг к другу, на лугу, мягком, как платок моей дамы, пасется
Вепрь:
В вепре - гончая.
В гончей - кролик.
В кролике - сизый голубь.
В голубе
В конце поэзии стихи уже не могут быть далеко
iv.
Люблю драгоценности. Ты любишь драгоценности?
(О, здорово, мой человек. Ассасинка света.)
А правда, классно, если бы Блумберг стал президентом?
Нет, подожди: Трамп! (Было бы
замечательно. Теперь выплюни перья - )
Избавь рот от скорби воробьев
как друг тебе говорю. Уже в средних классах я знала, что не полюблю
свет.
Шерстистый. Напролом через немытые
окна с гортензиями и туда где в замаранном платье бабушка
на диване-как-сжатая-пыль листает мятый
"календарь фермера" - это работа
света? Она была тряпка, отхаркнутая мне в руку, визжащая, в глазури
Индейка в глазури слез -
Ладно. Верни
обратно. Ради мужчин.
Дождь падает на лед Моя ненависть к драгоценностям
Разница в ценности между тем и этим
v.
Тут звезды говорят -
КАЖЕТСЯ, ВПЕРЕДИ У НАС НЕПРИЯТНОСТИ
ПРИСТАЮТ СТРИЖКИ С "ЗАКОНА И ПОРЯДКА" И ЧТО СТРЯСЛОСЬ
С СИЛУЭТОМ ГОРОДА, ПОЧЕМУ,
ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ ПОЧИТАТЬ КНИЖКУ, ЧИТАЕШЬ "СТАР" ИЛИ ЗУБНУЮ ПАСТУ,
ТЕРЯЕШЬСЯ В ДРЕВНЕМ КАЛЕНДАРЕ
АНН КАРСОН В НЕБЕСАХ СТУДЕНТКА БЕЗНАДЕЖНАЯ И НА НЕРВАХ
В ГРЯЗНЮЩЕЙ ВЕТРОВКЕ ТАК ВЦЕПИЛАСЬ В СИДЕНЬЕ
ЧТО МЫ ВИДИМ ПУЛЬС НА ЗАПЯСТЬЯХ ЭТО КАК НАБЛЮДАТЬ
ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ ЕЕ СЕРДЦА
НОЧЬ. СЛОН ПОЭЗИИ
МЫ МОГЛИ БЫ БЫТЬ НА НЕВИДИМОЙ
ДОСКЕ НАД ТЕМНОТОЙ И ЭТО МОГЛО БЫТЬ
ВО БЛАГО, АНН КАК СКАЗАТЬ
ВЕТКИ ВАЛЯТ ТЕБЕ НА ГОЛОВУ БЛЕСК, МЫ ВСПОМИНАЕМ КАЖДЫЙ
РАЗ, КОГДА ВИДИМ САМШИТ. ТЕНЬ ЕЕ ШЕИ
ПРОЗРАЧНАЯ, ОБЕРНЕСЯ В...
НЕЧЕГО ЛЮБИТЬ: ОБЛАКА ЩЕК, НОЧЬ БРОВЕЙ,
ЧТО СОЙДЕТ ЗА ЕВРОПУ
БОМБЫ. ПРЯМО КАК МЫ СОЙДЕМ ЗА СВЕТ
vi.
Я ехала на поезде, но на самом деле, закрыв глаза, я увидела,
что неподвижно стою в центре долины. Парень сказал:
Можно заставить долину резонировать словно оперный зал.
Фицкарральдо однажды попробовал. Тогда я спела долгий долгий
пять кратких и один долгий нисходящий. И мой голос
связал разновидные пики, нависшие над долиной. Это было так чýдно, что
я чуть не заплакала, как сентиментальный отец. Но на самом деле
тот же отец бил сына. Тогда я
открыла глаза. Поезд ехал.
Я подумала на слова той песни в долине:
в ней сказано: дитя запоет снова. Дитя была я. И внутри звезд-
кляч было дитя. И солдаты все - бесценные дети.
Ими убитые пастухи были дети.
Их поэзия была бесценна.
Поэзия плавания по звезде - и тут парень сказал:
Ты только чуть расслабься
и дальше связывай долину
О Мария, ты так прекрасна, как распущенные войска.
vii.
Ты была моей сокровенной тайной
а потом лишила твоей шерсти.
Тайна была гетеро, была бесчеловечна,
а что осталось после -
чуть меньше похоже на Крайслер-билдинг.
Металл и дрожь.
Вряд ли ты помнишь воздух
в вихрях густой и зеленый как бедра кузнечика
или как ожидание. Когда снова кого оставишь
в теплой бурой грязи - берегись яиц,
что там вылупились. Жизни, проклятые жизни -
тебя выдадут те яйца,
лошадь из режь.
viii.
Парня играл ангел.
Тебя играли по очереди дух, телка
в поезде, еще знакомый парень и та,
с которой я просыпаюсь и которую играла львица,
а ее отсутствие играли темнота
и смерть. Мягче не скажешь.
Темнота и смерть. В ресторане она
была очагом и в фокусе. Я цокала к ней как геркулесов баран,
и о, львица, не смею спрашивать тебя, чувствуешь ли ты тоже
вой лип в ноздрях, когда мы целуемся, и как меридианы
вертятся и кренятся вокруг механического
глобуса, вишенкой повисшего в темноте - иными словами: чувствуешь ли во мне последнюю.
Это как спросить снег, цвет ли - белый:
или румянец на стебле каллы, который шепчет:
я твое отражение, мне стыдно... Или как гуси и благодарность.
Берешь гуся, сажаешь во двор, кормишь, но он все равно
лишь один из пары, он не содержит смысла. Зачем
так серьезно? Вот куда меня завела
нелюбовь к свету. Вишенка тонет в грязи:
в моноблоке земле, густой, как соус, и из нее
наши головы - хлоп! и в до блеска протертом мае. Львица моя, мы свободны.
Вырастать из темноты шкуры вепря в
Не говори куда. Почему? Потому что если мы пасем
вепрево сердце поэзии, нас подстрелят? Нет,
гусь ты лапчатый.
Потому что нельзя тронуть облака.
То, что ты хочешь сказать - облака. Пик света на горе.
